Несколько лет тому совершенно «случайно» (как всё неслучайное случайно в нашей жизни) мне посчастливилось пообщаться с настоящим философом масла и кисти – грузинским художником Темо Свирели. В прошлом году (2014) Темо ушел… Возможно, сейчас ему более чем когда-либо доступны тайны бытия, к которым художник, так или иначе, обращался в своём земном творчестве. А его мысли и живопись, как хорошее вино, с каждым годом становятся всё более терпкими и всё более ценными.
О жизни, о философии творчества, о современном искусстве и об арт-рынке в интервью с художником и просто глубоким Человеком…
Короткая справка:
Темо Свирели
Место рождения: Цхинвали, Грузия
Место проживания: Киев
Жанры: Живопись АбстракцияОбразование: Художественное училище (г. Цхинвали, Грузия).
Академия искусств (Тбилиси, Грузия), факультет живописи (1988 –1992).Член международной федерации художников России (IFA) с 1993 года.
Член международной федерации художникив Грузии (GIFA) с 1998 года.
Член творческого объединения БЖарт с 2000 года.
Мы встретились c Темо Свирели на Майдане Незалежности, чтобы поговорить об истоках творчества и о жизни современного художника в нашей стране. Едва успев произнести слова приветствия, Темо устремился по направлению к Национальной музыкальной академии имени П.И.Чайковского, увлекая меня за собой. Оказалось, что в это время там проходил концерт молодежных музыкальных коллективов государств-членов ГУАМ (Грузия, Азербайжан, Молдова и Украина). Одним из участников этого мероприятия был Грузинский ансамбль песни и танца «Иберия», который Темо не мог не поддержать. Так я сходу погрузилась в культурную среду Кавказа и прекрасную атмосферу детского творчества.
Я: Темо, на Ваш взгляд художник должен быть голодным?
Темо: Голодный (смеётся) … это такое слово… Деньги нужны. Художник – человек, и для того, чтобы элементарно существовать, продолжать учиться, реализовывать свои планы, проекты, они необходимы. К тому же материалы всегда дорого стоили. Во времена Дюрера 100г ультрамарина оценивались в 100г золота. Поэтому он тысячу раз бы подумал, прежде чем включить этот цвет в работу. Важно ещё и то, что он знал происхождение ультрамарина, имел доступ к первоисточнику, а потому взаимодействовал с магией самого материала. А сегодня этот момент утерян, господствует потребительское отношение к вещам: есть деньги, и мы уже не спрашиваем, откуда наше приобретение. Ныне отсутствует соприкосновение с почвой. И, к слову, лень, наверное, в том и выражается, что у нас нет прямого доступа к энергии мира. Мы чувствуем пустоту, а пустота потом выражается как безразличие. Если к источнику энергии нет доступа, то очень трудно что-то создать. Всё получается высосанным из пальца.
– Расскажите, как рождается творчество, в чём его секрет?
– Человек имеет какой-то опыт восприятия мира, и если он в этом опыте может найти что-то ценное и более-менее гармоничное, полезное для других, он может это предложить в каком-то качестве. Однако не стоит уплотнять произведение своими эгоистическими вещами, проблемами, недостатками, своими «хочу» и своим противодействием друг другу. В картине не должно быть страха, как личной эмоции художника. Есть такое хорошее украинское слово «дотик» – соприкосновение. Я его очень люблю. Так вот, такого рода отражение действительности может быть выражено, как интуитивный «дотик», где нет агрессии со стороны самого художника, а есть лишь то, что присутствует в мире. Без субъективной оценки. Мастер только констатирует реальность и резонирует в этом поле.
– Должно ли искусство нести в себе какую-то сверхзадачу, должно ли оно делать некий срез жизни общества?
– Скорее на творческих процессах это будет отражаться. Возьмём, к примеру, форму. 20 век и кубизм – неразделимые вещи. Поменялось всё. Если 19-й век близок к 18-ому, то 20-й полностью отрывается. Появляются новые формы, чтобы информация была более точно выражена.
– Что же в таком случае можно считать искусством и что – нет? К примеру, экспозиции, которые мы видим в Арт-центре Пинчука, можно назвать искусством?
– Ну, во-первых, хорошо, что такие центры появляются. Ты можешь принимать то, что там выставляется или нет. Другое дело, что это нельзя считать истиной в последней инстанции – что является другой крайностью, абсолютно не отражающей реальностью. Что-то тебе неинтересно, а что-то очень важно и нужно твоему сердцу, твоему уму, твоему спокойствию, уравновешенности и пониманию. Грань между искусством и неискусством действительно очень сейчас расплывчата. На мой взгляд, можно говорить о творчестве, которое не подразумевает под собой точности. Всё-таки продукт искусства должен быть точным.
Идея может читаться прямым текстом, поверхностным, более глубинным, может иметь разные уровни воздействия своей формой, внутренним содержанием, энергетикой. Но она не является хаотичной энергией, хаотичной смесью страхов, надежд, эмоциональных всплесков, собственной неуверенности, спекуляции и манипуляции с целью усилить воздействие на зрителя. Очень трудно представить, что такое произведение кому-то поможет.
Воздействие должно быть на очень глубинном уровне, проявлять добро – более глубокое и более сердечное. Хотя бы мотивация должна быть такой, иначе работу нельзя назвать гармоничной. Если художник хочет посмеяться над зрителем, высосать его энергию – это одно. Но если он действительно готов делиться, если его открытость тотальна – это совершенно другое. Я же прислушиваюсь к себе.
Вот, например, Фрэнсис Бэкон – очень сильный художник, мощнейший. Я был на его выставке в Париже, и вышел с ощущением, что меня облили чем-то нечистым, плотным, чем-то, что нельзя растворить. Никакого взаимодействия. А ведь это его личная трагедия. А через несколько дней я посетил экспозицию Хуана Миро. Удивительное ощущение! Смотришь, и понимаешь, что все эти работы такие простые, что даже смех разбирает. Кажется, так сможет нарисовать любой ребёнок, но при этом картины удивительно красивы. Его работы имеют такое лучезарное качество: они с тобой играют, танцуют, приглашают. И как итог возникает невероятное чувство радости. Для меня – это и есть образец подлинного искусства! Удивительно индивидуального и без фальши.
– А какие эмоции вызывают у зрителей Ваши картины?
– Говорили о смерти, о грусти, о наличии энергии, о чистоте передачи материала. Я делаю очень разные вещи: и по технике, и по форме. Создаю эдакий танец энергии и пространства.
– Темо, в чём Ваша миссия? Чего Вы хотите достигнуть в жизни?
– Многие учения говорят, что чувство настоящего момента «здесь и сейчас» – это есть и цель, и задача, и путь, и сам плод.
Мы очень часто бываем закрыты, не можем полноценно общаться, даже самые радостные события не переживаем полноценно: нам обязательно надо выпить что-то, покушать или включить телевизор, музыку. Мы не в состоянии переживать вещи такими, какими они являются, включаться в настоящий момент. Если бы могли – мы бы ощутили себя в едином потоке движения мира, имею в виду не цивилизации, а – космоса, Вселенной.
И такие моменты бывают в жизни каждого человека, когда вы чувствуете, что абсолютно полноценны, подлинны, лишены страха и сомнений. Достигнуть этого сложно, но очень хотелось бы.
– Темо, почему Вы остались жить в Киеве? Почему покинули Москву – город больших возможностей?
– В 13-15 лет у меня возникло чувство, что я не буду жить в Тбилиси. Сейчас, правда, у меня есть ощущение, что я вернусь туда. Мой отец был футболистом, он играл в «Динамо Тбилиси» и в сборной Советского Союза, он объездил весь мир и много всего мне привозил: открытки из Парижа, марки из Германии, книги об искусстве из Италии. И у меня сложилось видение, что Грузия – не закрытая территория, хоть это и было иначе. После того, как Советский Союз пал, у меня, как и у многих тогда людей возникло желание увидеть мир, поучиться. Я на тот момент стал уже серьёзно интересоваться искусством, начал уезжать на всё более долгие периоды, пока однажды не оставил академию. В 80-90-е жил и работал в Москве, проводил выставки.
В это время Москва была очень открытым городом. Те из иностранцев, кто были посмелее, приезжали туда, и мы общались с ними, обменивались опытом. Присутствовал в то время эдакий творческий заряд. Но постепенно ситуация стала меняться. Первая эйфория прошла. Россия потеряла большие территории влияния и существовала реальная угроза потерять оставшиеся. Климат становился всё более жестким. После был путч, потом обстрел Белого дома, и это отразилось очень сильно на самом городе, на психике людей, их отношении к другим, к себе. Каждое движение ещё более ужесточало ситуацию. И в 85-м г. я твёрдо решил уехать. Назначил себе срок – 2 недели на обдумывание направления отъезда. К тому моменту меня уже приглашали в Варшаву, Брюссель. Но мне позвонил друг из Украины и предложил поучаствовать в одном проекте. И он меня уговорил.
В Москве было ещё холодно, а в Киеве уже была весна. Кто знает московские вечера – февральские угнетающие, очень трудные, после которых долго ещё тянется март, а тут – Киев, поразивший меня своей лучезарностью, открытостью, пространством, широтой разливов Днепра! Это действительно место особое. У меня была шокирующая эйфория, лёгкость, радость, жажда полёта. И я остался, хотя часто наведывался в Москву, привыкший к её ритму. Но постепенно мои друзья разъехались. И сейчас я ориентируюсь на Запад. Я очень люблю Европу, в частности Париж. Мне там очень комфортно, спокойно и легко. Тем более, что последние события в Украине всё более отчуждают.
– Какие ещё города в Украине Вам близки?
– Я не очень много ездил по Украине. Чаще бываю во Львове, где у меня много друзей. Но первый город, с которым я познакомился в Украине, был Харьков. Там у меня случился первый галерейный опыт работы на постсоветском пространстве. Это был тот период, когда профессура университета ещё покупала картины. Сейчас же средний класс не может себе этого позволить. К сожалению, тот период продлился недолго: вспыхнул и погас.
– Можем ли мы говорить о существовании в Украине арт-рынка?
– О, столько разговоров было уже об этом! Говорить о том, что его нет совсем, нельзя. Скорее он нецивилизован. К тому же до конца не ясно, почему какие-то работы продаются, а какие-то нет. Но случаются уже и объективные моменты, и это радует. Большинство продаж, конечно же, происходит посредством знакомства.
Сейчас украинские галереи вышли на зарубежный рынок – и это самый важный фактор. В Лондоне есть теперь и украинский продукт, он обозначен. И это очень хорошо для всех: и художника, и галереи, и страны. Можно, наконец, презентовать себя.
– Кто сейчас Ваши покупатели?
– Разные, на Западе в основном средний класс, врачи, бизнесмены.
– Есть ли различия в предпочтениях людей разных национальностей?
– Есть, я её замечал. То, что я легко могу продать здесь, там не очень воспринимают. И наоборот. Возможно, это зависит от различия языка, воспитания. У нас есть чувственный настрой, литературный. Мы любим говорить о теплоте, доброте. Там же много акцентов на форме и психологической составляющей. Западный зритель воспитан ещё со школы: от искусства Египта до Малевича. Там очень сильные музеи. У детей больше возможностей получить качественное культурное образование и государство выделяет на это немалые средства. Это помогает им любить и ценить свою культуру и защищать её – здесь логика проста.
– Ваша дочь ходит в школу?
– Да, она учится в четвертом классе. Когда мы впервые побывали с ней в Париже, она сказала: «Мама, папа, мы остаёмся. Это место для людей» (смеётся)
– Она рисует?
– У детей сначала акцентируется одно, после другое. Она и рисовала, и лепила хорошо, делала инсталляции. Если что-то просит, показываю.
– Вы в своём творчестве корни чувствуете?
– Да, конечно. У меня есть и грузинские корни, и осетинские. Всё моё культурное становление происходило в Западной Грузии и в Тбилиси. В Цхинвали были выставки. И мне это только помогает.
– Есть ли отличие в грузинской, российской и украинской творческой среде?
– Сейчас я очень чётко чувствую искусство украинских фигуратистов. Оно явственно передаёт качество энергии земли, открытости, солнечности. Я это очень чётко чувствую. Российское искусство, мне кажется, связано с жёстким институтом власти, и художник всегда либо заигрывал, либо критиковал и полемизировал с нею. Часто становился жертвой, заигрывался (якобы критиковал, а на самом деле играл). Им сильно доставалось – настоящим воинам искусства – они свою жизнь положили на это противостояние.
В Украине же сейчас более свободная ситуация, хотя иногда это напоминает траги-фарс. Украинские художники могут работать с пространством, с энергией земли, что абсолютно чётко проявляется – прозрачность, текучесть, ясность неба и земли, Днепра. Это классика.
В Грузинском искусстве чётко выражены два вектора: один – очень западный: абстракционисты – начало 80х; другой – очень духовный, эзотерический, который шёл от разрыва атеистического государства и материализма с грузинским православием.
В Грузии была очень хорошая школа иконописи и монументального искусства. Мастера действительно глубоко чувствуют цвет, в котором и проявляется культурный колорит. Здесь суровость и мягкость текучи, долины и горы перетекают друг в друга.
Сейчас в Грузии занимаются реставрацией церквей. И в церковной росписи присутствует и стилизация, и современность, есть и нежность, и прозрачность, акценты на каллиграфии, которая имеет глубокое наполнение.
Тенденции разные. Важно чтобы их становилось не меньше, ведь всё имеет свою правду существования. Тогда у нас будет возможность и учиться, и себя корректировать.
– Где можно сейчас увидеть Ваши картины?
– У меня пока в наличии лишь пара картин. Я много ездил в этом году: делал несколько выставок в Италии, Австрии, был в Болгарии, Франции. В мае будет выставка во Франции, а пока фонд Поллака – известного американского абстракциониста – выделил мне грант на работу в творческой мастерской в Вермонте, и я склонен принять приглашение.